ПУШКИН И БОКС. Часть 1.
Многочисленные воспоминания современников донесли до нас немало интереснейших и ярких эпизодов из жизни Пушкина, черты его непоседливого характера, его симпатии, антипатии и многое другое.
Но среди этих самых разнообразных эпизодов тот, что сообщен П.П.Вяземским, явно стоит особняком, выделяясь на фоне русского быта первых десятилетий XIX в. Вот что рассказал Вяземский о своем общении (Вяземскому было тогда семь лет) с Пушкиным: "В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным. Последствия геройства были, однако, для меня тягостны: меня перестали возить даже на семейные праздники…Эти непедагогические забавы поэта объясняются и оправдываются его всегдашним взглядом на приличие. Пушкин неизменно в течение всей своей жизни утверждал, что все, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, все, что разжигает страсти, — преступно и пагубно… Пушкин так же искренно сочувствовал … юношескому брожению впечатлений, как и чистосердечно, ребячески забавлялся с ребенком".
Сообщение Вяземского-младшего, известное уже более ста лет и давно введенное в научный оборот, все еще терпеливо ждет своего объяснения. Дело здесь, конечно, в том, что случай это особый, лежащий на пересечении двух совершенно разнородных областей знания: литературоведения и истории отечественного спорта. Сам характер проблемы определяет необходимость оперировать как фактами биографии, сведениями об окружении Пушкина, его эпохе, так и фактологией появления английского бокса на русской почве.
Так или иначе, но факт этого необычного спортивного увлечения до сих пор остается не объясненным ни литературоведами, ни историками спорта.
Согласно традиционной датировке, бокс как вид спорта появился в России лишь в середине девяностых годов XIX-го века. Сообщение же П.П.Вяземского ставит под сомнение сложившуюся версию. Возникает вопрос: не начал ли этот вид английского единоборства культивироваться у нас на целых семь десятилетий ранее, чем это принято считать в настоящее время?
Единственная, хотя и не очень удачная попытка разобраться в данной проблеме была предпринята четверть века назад в польской спортивной печати Лукашем Едлевским. В небольшой статье «Пушкин в боксерских перчатках» автор ставил вопрос о том, как мог Пушкин научиться боксировать, если в его время бокс в России еще не практиковался, а выезжать за границу ему не доводилось?
Действительно, в какие годы, где, с чьей помощью и в силу каких обстоятельств мог поэт приобрести навыки в спорте, который у него на родине еще не существовал?
Итак, начнем с ответа на вопрос — когда.
Из слов Вяземского следует, что в 1827 г. его «спортивный наставник» уже был знаком с боксом. Следовательно, навыки эти Пушкин приобрел в пределах первых двадцати восьми лет своей жизни. Верхняя временная граница, таким образом, очевидна; попытаемся определить нижнюю.
Маловероятно, чтобы Пушкин мог познакомиться с боксерским искусством в детские годы. Родители, а затем его лицейские наставники едва ли могли допустить подобные «непедагогические забавы». А вот обстоятельства южной ссылки возможность ознакомления с этим видом единоборства делают вероятной. В окружении завзятого англомана «полумилорда» М. С. Воронцова вполне могли быть люди, знавшие английский бокс. Столь же вероятно, что такие люди существовали в приморском портовом городе Одессе. Недаром В. И. Даль, приведя в словаре просторечный глагол «бо́ксать», не забыл сделать помету: «…слово, перенятое в наших гаванях, говоря о драке и задоре заморских матросов…».
К тому же в те годы у Пушкина возникает реальная необходимость позаботиться о своей безопасности. Его отношения с кишиневским дворянством складывались не самым лучшим образом, и он знал, что его недруги отнюдь не склонны прибегать к небезопасной дуэльной процедуре.
Приятель Пушкина подполковник И.П.Липранди рассказывал ему: «… у них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника».
Так, может быть, это и могло понудить Пушкина поднатореть в английском «полезном искусстве самозащиты»? Не будем, однако, преувеличивать реальные возможности бокса, особенно бокса тех лет.
Свидетельства лиц, знавших Пушкина на юге, подтверждают, что он нашел куда более трезвый и надежный выход из положения: носил с собой два пистолета. Те самые, которыми ему чуть было не пришлось воспользоваться во время ссоры с богатырски сложенным полковником лейб-гвардии Уланского полка Ф. Ф. Орловым.
Впоследствии, по свидетельству того же И.П.Липранди, Пушкин перестал носить пистолеты, «а вооружился железной палкой восемнадцать фунтов весу». Это тоже давало возможность в опасной ситуации удерживать нападавших на расстоянии, а при крайней необходимости любой точный удар такой тростью наверняка выводил бы из строя одного из них.
Таким образом, вряд ли можно отнести появление боксерских навыков у Пушкина к периоду южной ссылки.
Л.Едлевский предположил, что Пушкин освоил бокс с помощью французской книги П.Игана «Боксиана, или Энциклопедия старого и современного бокса». Она являлась переводом с английского и вышла в свет в 1824 г. Таким образом польский автор относит изучение Пушкиным бокса ко времени не ранее михайловской ссылки.
Отвлекаясь пока от оценки самой возможности освоения бокса с помощью данной книги, обратимся к михайловскому периоду с интересующей нас точки зрения.
Заманчиво связать боксерские навыки Пушкина с его увлечением Байроном в эти годы. Совсем ведь не случайны слова его соседа и приятеля А.Н.Вульфа: «Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплывал Геллеспонт…».
Кроме того, известно, что несмотря на свою хромоту автор «Чайльд Гарольда», по его собственному выражению, «работал в перчатках», «неплохо боксировал» и немало гордился этим.
Однако при всех, казалось бы, подходящих для желания овладеть боксом условиях михайловский период приходится отвергнуть. Едва ли мог Вульф не сообщить в своих воспоминаниях о такой броской и эксцентричной детали, как бокс, если бы располагал сведениями на этот счет.
И совсем уже неподходящим для боксерских занятий является последний год михайловского заточения и время после его окончания по 1827 г. включительно. Сильные потрясения после декабрьских событий 1825 г., горькая участь близких Пушкину участников восстания, да и многочисленные разъезды поэта в тот период — все это вряд ли могло стимулировать интерес к боксу. Стоит вспомнить также, что к тому времени поэт уже достиг двадцатисеми-двадцативосьмилетнего возраста.
Внимательный читатель, вероятно, уже заметил, что время петербургской юности поэта (1817—1820 гг.) выше рассмотрено не было.
Этот период оставлен напоследок, поскольку он требует особенно внимательного изучения. Пожалуй, это именно тот период, когда овладение Пушкиным боксерскими навыками является наиболее вероятным. За это говорят не только юный возраст поэта, впервые обретенная им свобода взрослой жизни и ее весьма бурный характер. Дело в том, что именно в эти годы у восемнадцати-двадцатилетнего Пушкина возникает реальная необходимость в приобретении боксерских навыков, умении постоять за себя в кулачной потасовке. Больше того, среди его озорных знакомых того времени имелся человек, который побывал в Англии и вполне мог познакомиться там с основными приемами бокса.
Анализ одного из пушкинских писем позволяет достаточно уверенно говорить об уже имевшихся к тому времени как у самого Пушкина, так и у иных из его знакомых определенных боксерских навыках.
Чем же отличался этот сравнительно мало изученный, но психологически значительно более сложный, чем это может поначалу показаться, период — петербургская юность поэта? Это было время, когда юный Пушкин, вырвавшись наконец из своей лицейской «кельи», очертя голову устремился в ту бурную жизнь, которую вела определенная часть петербургской, в основном военной, гвардейской молодежи.
Еще в последние свои ученические годы, после прихода нового директора Е. А. Энгельгардта, лицеисты уже не ощущали прежнего строгого надзора и чувствовали себя значительно свободнее. Среди тех, кто особенно увлеченно пользовался нежданной свободой, был, конечно, и Пушкин. Он познакомился и сблизился со многими офицерами расквартированного по соседству в Царском Селе лейб-гвардии Гусарского полка. Нетрудно представить, с каким искренним восторгом смотрел впечатлительный юноша на этих взрослых мужчин, лихих гуляк, овеянных славой недавних победных сражений с наполеоновской армией. Офицерская карьера, а скорее всего ее чисто внешняя яркая сторона, этакая гусарская удаль, столь сильно привлекала Александра, что иной для себя судьбы по окончании Лицея он уже не мыслил. «Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта», — говорит один из основоположников пушкиноведения П. В. Анненков.
Однако служба в гвардейской кавалерии требовала немалых денежных средств. Но как Александр ни добивался своего, скуповатый Сергей Львович твердо стоял на том, что службу в лейб-гусарах семейный бюджет не выдержит, и предлагал сыну вступить в один из пехотных гвардейских полков, где расходы были бы меньшими.
Трепетные жизненные планы, от которых выпускник Лицея еще долго не хотел отказаться, тем не менее так и остались неосуществленными. Пушкин был определен на службу в Государственную коллегию иностранных дел с чином Х класса — коллежский секретарь. «Я забываю свои гусарские мечты ‹…› смирив немирные желанья» ,—невесело заметит поэт. Однако даже не получив возможности осуществить свою мечту о военной службе, он живет той же бесшабашной жизнью, что и его приятели-офицеры — «рыцари лихие Любви, Свободы и вина» .
И едва ли не первое место среди них занимала поистине легендарная в своем роде личность — лейб-гусар П. П. Каверин — знаменитый гуляка, лихой повеса и бретер. Много лет спустя другой гусар не без симпатии вспоминал о нем в своем блестящем романе «Герой нашего времени», где Печорин с откровенной иронией отвечал Грушницкому, «повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным: Где нам дуракам чай пить!». Действительно, в ранних пушкинских стихотворениях не раз встречается имя Каверина.
Еще в годы учения Александр шутливо, но не без гордости написал:
Я сам в себе уверен,
Я умник из глупцов,
Я маленький Каверин,
Лицейский Молоствов.
А впоследствии и своего Онегина поэт подружил с хлебосольным гусаром, разумеется, тоже на почве ресторанных кутежей:
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток…
П А.Плетнев, говоря о Пушкине того времени, имел все основания отметить: «Три года, проведенные им в Санкт-Петербурге по выходе из Лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам».
«Жуковский здесь, весь изменился; Пушкин — также, и исшалился», — писал А.И.Тургенев князю П.А.Вяземскому в 1818 г. А Е.А.Карамзина не слишком сильно преувеличивала, когда через два с половиной года после этого сообщала тому же Вяземскому: «Pouchkine a tous les jours des duels…».
Однако не следует забывать, что именно тогда в беспокойной и утомительно-шумной карусели петербургской жизни Пушкин сумел создать такие замечательные зрелые произведения, как ода «Вольность», стихотворения «К Чаадаеву», «Деревня», поэму «Руслан и Людмила» в основной ее части. Известно, что замысел возмутившей царя оды «Вольность» родился в разговоре с тем же Кавериным. Этот отчаянный гусар был широко образованным человеком; учился подобно Ленскому в Германии, в Геттингене, и входил в декабристский Союз благоденствия. Л.А.Черейский, давший в своей ценной работе обширнейшую галерею лиц, окружавших Пушкина, отмечает: «Молодой Пушкин несомненно принимал участие в кутежах и проделках Каверина, но, с другой стороны, их связывали общие литературные интересы».
Так или иначе, но В.В.Вересаев имел все основания отнести в своем труде «Пушкин в жизни» именно к петербургским годам такие озорные и малопочтенные проделки, как драка с немцами в Красном кабачке. То же самое говорит об этом периоде М.А.Цявловский: «Общение Пушкина с П.В.Нащокиным, живущим очень широко и беспутно. Пушкин в компании приятелей Нащокина принимает участие в драке с немцами в загородном ресторане "Красный кабачок“ и в других развлечениях такого рода».
Здесь, вероятно, имеет смысл привести источник, донесший до нас известие об этих «баталиях». В письме к жене из Москвы в мае 1836 г. Пушкин сообщал о скандальном случае драки гусарского офицера А.Н.Киреева с «простолюдином»: «У нас в Москве, все слава богу смирно: бой Киреева с Яром произвел великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться? Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки?» .
Семнадцати лет Нащокин «в службу вступил подпрапорщиком 1819 года марта 25 дня лейб-гвардии в Измайловский полк…». Именно в этом качестве он и принимал участие во многих озорных проделках вместе с Пушкиным.
«После смерти отца, молодой Нащокин, избалованный богатой матерью, предался свободной и совершенно независимой жизни», — вспоминал Н.И.Куликов. А Н.В.Гоголь писал Нащокину: «Вы провели по примеру многих бешено и шумно вашу первую молодость, оставив за собою в свете название повесы. Свет остается навсегда при раз установленном от него же названии. Ему нет нужды, что у повесы была прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили его благородные движения, что ни одного бесчестного дела им не было сделано…›»
Что же представляли собой «сражения» в известном пригородном петербургском трактире «Красный кабачок»?
Не следует думать, что это были всего лишь тривиальные ссоры в питейном заведении. Это было одно из тех разудалых развлечений столичной офицерской молодежи, в которых принимал участие и толстовский Пьер Безухов. Причем «плюходействие» отнюдь не являлось самоцелью, оно входило в состав не слишком добродетельного, но достаточно старого увеселения молодых петербургских «служителей Марса». Этой традиции, освященной по меньшей мере двумя десятилетиями, придерживалось не одно поколение гвардейских офицеров. И главный интерес для молодых гуляк представляла даже не сама потасовка, а предшествовавший ей фривольный розыгрыш немецких посетительниц трактира. Ссора же становилась неизбежным финалом такого розыгрыша, поскольку вполне естественно, немцы решительно выступали на защиту своих дам.
«Жаль мне, — вспоминал Ф.В.Булгарин, — когда подумаю, как доставалось от наших молодых повес бедным немецким бюргерам и ремесленникам, которые тогда любили веселиться со своими семействами в трактирах на Крестовском Острову, в Екатерингофе, и на Красном Кабачке. Молодые офицеры ездили туда, как на охоту. Начиналось тем, что заставляли дюжих маминек и тетушек вальсировать до упаду, потом спаивали муженьков, наконец затягивали хором известную немецкую песню: Freu’t euch des Lebens, упираясь на слова: Pflücke die Rose, и наступало волокитство, оканчивавшееся обыкновенно баталией…
Загородные разъезды содержались тогда лейб-казаками, братьями уланов. Кутили всю ночь, а в девять часов утра все являлись к разводу, кто в Петербурге, кто в Стрельне, в Петергофе, в Царском Селе, в Гатчине, и как будто ничего не бывало. Через несколько дней приходили жалобы, и виновные тотчас сознавались, по первому спросу, кто был там-то. Лгать было стыдно. На полковых гауптвахтах всегда было тесно от арестованных офицеров…».
